Когда после недельного отсутствия я вернулась на работу, меня засыпали вопросами: «Как отдохнули? Где были — в Швеции, Турции, Черногории?»
Ответ, что отдохнула хорошо в Пермском крае, каждый раз вызывал некоторое замешательство. И я пыталась объяснить, зачем я туда поехала, что мы там искали — такое, чего не найдешь ни в Черногории, ни в родимой Москве.
В самом деле, что же это было?
Необходимым элементом европейского туристического этикета является рассылка родным и знакомым цветных открыток с видами тех мест, которые довелось посетить. Задаю себе вопрос: какой вид послала бы я из своей поездки? Может быть, тот, что открывается с высокой колокольни Воскресенского храма в Чердыни: одетая туманами суровая река, зеленое море тайги по обе стороны речного изгиба, простор, неяркие пастельные краски. Красиво! Но сердце щемит от этой красоты.
Чердынь — в прошлом столица древней, еще языческой Великой Перми, ныне маленький городок на севере Пермского края. До поездки я слышала о Чердыни только одно: сюда ровно 75 лет назад, летом 1934 года, был сослан Осип Мандельштам. К тому моменту он прошел ад лубянского следствия и признал свое авторство в отношении известного антисталинского стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны...» Более того, на допросе он собственноручно записал весь свой «контрреволюционный пасквиль» на вырванном из тетради листке в клеточку, сохранившемся в следственном деле:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи на десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются глазища1,
И сияют его голенища...
Он наверняка знал, чем грозит ему подобное признание — вещественное доказательство контрреволюционной деятельности. Надежда Мандельштам вспоминала: «Мы никогда не сомневались, что его убьют, если узнают про стихи». И далее: «Я сердилась, что он не отрицал всего, как подобает конспиратору. Но представить себе О.М. в роли конспиратора совершенно невозможно — это был открытый человек, неспособный ни на какие хитроумные ходы»2.
Благодаря отчаянной смелости Надежды Яковлевны, которая бросилась стучаться буквально во все двери, и вмешательству Бухарина и Пастернака вместо ожидавшейся высшей меры, однако, последовала сталинская резолюция: «изолировать, но сохранить». Дело приняло слишком широкую огласку, и Сталин предпочел явить милость: отложить расправу, а пока отправить поэта в ссылку — в Чердынь.
И вот мы в Чердыни. Холод, моросящий дождь. Богом забытое место.
«Тюремные голоса преследовали Мандельштама: твердили о преступлении и наказании, перечисляли людей, которых он выдал3. Ему казалось, что они уже казнены. Старший конвоир, тезка Мандельштама, добрый парень Ося говорил Надежде Яковлевне:
— Да успокой ты его! Это только в буржуазных странах за стихи расстреливают.
А осужденный постоянно, неотступно ждал расправы, назначал час: «Сегодня в шесть...» Жена тайком переводила часы.
Он не выдержал: уйти из жизни самому показалось легче, чем от чужой руки...4»
Вот мы стоим у входа в местную больницу, ту самую, из окна которой выбросился летом 1934 г. психически заболевший Мандельштам. Так холодно, слякотно и бесприютно, что невозможно заставить себя выйти из теплого «пазика», на котором мы приехали ...5
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник...
На сохранившемся фото из следственного дела у Мандельштама измученный, но гордый, абсолютно несломленный вид, он смотрит как бы сверху вниз.
Вспоминаю эту фотографию, читая слова другого поэта, причастного к этой земле. Василь Стус, украинский поэт, заключенный лагеря «Пермь-36», почти полвека спустя: «Главное — уметь держать голову. Даже когда она не держится на плечах...»
«Пермь-36» — еще одна достопримечательность Пермского края, которую мы хотели непременно посетить. Сегодня это музей, созданный на территории лагеря, существовавшего относительно недалеко от Перми с 1943 по 1988 год. В 1972 году этот лагерь был превращен в самый суровый на территории СССР: там отбывали срок наиболее опасные, с точки зрения государственных органов, политические преступники. Читаем сохранившуюся выцарапанную на стене надпись: «В этой могиле мы умирали трое суток и не умерли...» Сколы на низком потолке, на стенах: отчаянная попытка оставить после себя хоть какой-то знак. И тут, и в пока не восстановленном алтаре до сих пор лежат человеческие кости, пробитые пулей черепа. Кости повсюду: под разбитым полом, во дворе. Стоит начать устраивать какую-нибудь цветочную клумбу, и...
Сколько таких монастырей по стране! Я помню, пару лет назад мы были в прекрасном, благоустроенном монастыре во Владимире, где покоятся мощи св. Афанасия (Сахарова). Один из монахов нам рассказывал, что когда стали восстанавливать монастырь, обнаружили в его подвалах тюрьму в несколько этажей и расстрельные камеры. Самые нижние этажи просто сразу залили бетоном... А сверху вот — храм во всем благолепии... Православные спасаются! Какая святость взойдет на такой почве?..
Конечно, можно не думать, не вспоминать. Милая, приветливая женщина за ящиком Свято-Троицкого монастыря, всячески готовая нам послужить, честно созналась, что, работая тут, никогда в эти подвалы не спускалась. Но люди, но лица неизбежно несут на себе отпечаток того, что скрывается в глубинах, в которые мы отказываемся заглянуть, запечатывая — для верности — наше прошлое бетоном.
Еще один пункт нашего путешествия — город Березники. Наверное, он не один такой в нашей стране, не самое худшее место на свете. Но на меня он произвел совершенно гнетущее впечатление. Именно здесь, даже не на Соловках, как я раньше думала, начиналась история ГУЛага: Березниковский комбинат, еще до СЛОНа, строили заключенные. Лишь потом вокруг него возник город. Серое небо, однотипные дома-коробки, советские лозунги, не один, а три уже теперь химкомбината. Нам сказали, что две трети мужского населения Березников так или иначе отсидело срок. Процветают алкоголизм и наркомания. Как выразился один молодой человек-березниковец, «днем заработал деньги — вечером пошел, спустил, вот и вся жизнь». Через короткое время после приезда возникает ощущение, что задыхаешься — возможно, не обманчивое. Мы видели множество, толпы погибающих людей, и не только в Березниках.
Вечер накануне нашего отъезда в Москву. Место действия — все то же: Березники. А точнее — скромная местная спортшкола, в которой мы ночевали в двух тесных, душных раздевалках. В маленький зальчик, по соседству с которым в спортзале народ продолжал гонять футбольный матч, к 7 часам стал собираться народ. Один из нас был родом из этих мест. И вот собрались какие-то его знакомые, нам неизвестные, не пожалевшие времени для встречи с заезжими москвичами. Как выяснилось по ходу, состав собрания получился невероятно причудливый: православная молодежь из единственного в городе храма и немолодежь из него же, один немец-баптист, проживающий в Германии, но родом из Березников, один местный пастор-евангелист, два студента из Московского авиационного института. Ну и все мы, православные христиане из Москвы, совершающие поездку по Пермскому краю. Сначала завязался нешуточный спор. О том, что такое память, покаяние. Мы пытались рассказать, зачем мы сюда приехали. О том, что все мы не можем не нести ответственности за страшные злодеяния, совершенные на нашей земле, и о том, что мы не хотим, чтобы они повторились. О Церкви, о Боге, о том, зачем нам оглашение, просвещение, община. Беседа некоторое время еще продолжалась в маленьких кружках. Но пик, но самый великолепный момент настал позже. Самое удивительное произошло, когда мы достали несколько банок сайры и замесили наше дежурное блюдо — порошковое картофельное пюре, когда мы пригласили наших новых друзей разделить с нами наш ужин, и они не отказались. Все споры вдруг улеглись. Баптист перестал доказывать, что православные не знают истинного покаяния, евангелист — рассказывать, как правильно устроен у них христианский брак, а православные — в гордыне всех, кто вздумал что-то читать. Настала тишина, совершенно удивительная тишина, такая, что было страшно ее нарушить — лишним словом, даже лишним движением. И в этой тишине студенты-москвичи стали благодарить, что их позвали на эту встречу с нами-москвичами. Баптист рассказал о себе, о бедствиях своих родителей-немцев, насильно угнанных в эти края. Евангелист рассказал о том, как он, алкоголик, отсидевший срок, едва не погиб и начал жить заново благодаря вере. Молодой человек, почти слепой, особо ничего не рассказал, только то, что он ходит в храм, и вот там, кажется, появился еще один слепой прихожанин, и он рад и для него приготовил диск. Слова не очень запомнились, запомнился его облик: он весь внутренне тихо светился! Наконец, еще один православный молодой человек произнес целое слово о любви Христовой. Я не надеюсь здесь его передать. Он говорил так, как могут говорить только очень простые и очень верующие люди, явно сам удивляясь, откуда эти слова берутся. Это было небольшое собрание воскрешенных людей, тайная вечеря воскрешенных (или только еще начинающих воскресать?) с картофельным пюре в пластмассовых тарелочках...
«Наше гнездышко — на Кресте», — говорил еще один знаменитый сиделец здешних мест, архимандрит Таврион (Батозский).
Мы вспоминали его в течение всей нашей поездки. В 70-х гг. он был духовником Спасо-Преображенской пустыньки под Ригой, известной сотням паломников, которые приезжали к отцу Тавриону из Москвы, Петербурга и множества других мест, где он ранее отбывал заключение, ссылку или служил. Однако до 1956 года он считал себя клириком Пермской епархии, в 1927—29 гг. был настоятелем Вознесенской церкви в Перми, а в 1930-33 гг., после своего первого ареста, строил Березниковский химкомбинат: «28 октября 1929 года архимандрита Тавриона арестовывают. Предъявленное обвинение — антисоветская агитация. Своей вины батюшка не признал и, более того, объявил голодовку, требуя восстановления законности. Власти были озабочены, нечасто приходилось им иметь дело с таким решительным отпором. Система тотального подавления еще только раскручивалась и давала сбои. Так произошло и на этот раз. Обвинение в антисоветской агитации в 1937 году означало бы высшую меру наказания — расстрел, однако тогда отец Таврион был приговорен к «отбыванию трудповинности как военнообязанный на строительстве Березниковского химкомбината» (из автобиографии)6
В одной из проповедей в храме на Светлой седмице 1976 года архим. Таврион говорил своим прихожанам: «Были такие минуты: везешь тачку, нет никаких сил, а вместе с тем падаешь на колени и говоришь: “Слава Тебе, Господи, в дни Твоей Пасхи я тащу эту тачку! Какой я счастливый, как счастливы родители, которые дали мне жизнь, и я за Христову правду, за Церковь, за Слово Божие, за жизнь христианскую так умираю здесь!” И какая внутренняя духовная радость! Что вы думаете, только здесь можно переживать Пасху? Может быть, в тюрьме, где-нибудь под нарами еще торжественнее, или в ссылке в какой-нибудь выкопанной живой могиле...7»
Через три года после этой проповеди о. Тавриона в «Перми-36» окажется Александр Огородников, который сегодня вспоминает о тюрьме как о школе жизни, школе молитвы, потому что, несмотря на страдания, «вся радость — там, и слезы — там; всё, что я имел, не стоит секунды этой радости...»
Березники, серый, мрачный зековский город, стал высшей точкой нашего путешествия. Нам рассказали, что не так давно здесь целый квартал ушел под землю: провалился в отвал, в пустоту, образовавшуюся в результате добычи сырья для химкомбината. Но храм, единственный в этом немалом городе с 250-тысячным населением, продолжает стоять. Почти на краю, над бездной (власти не хотят брать на себя расходы по его перенесению). Устоит ли он? Устоит ли наша церковь? Слишком много в ее основании страшных подвалов, в которые и церковь, и общество боятся спускаться. Но тут есть странный парадокс. На забетонированных костях расстрелянных не растет святость. Но кровь новомучеников, от первых строителей Березниковского химкомбината и заключенных Соловков до последних узников «Перми-36», есть семя Церкви. Вернее, может им стать, если их голос будет нами услышан, опыт усвоен.
Ольга Сушкова
Св.-Сергиевское малое православное братство
2009 г.
1 В известном, опубликованном списке — «тараканьи смеются усища».
2 Шенталинский В. Рабы свободы. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 303.
3 Во время следствия, в ходе которого, несомненно, применялись пытки, Мандельштам назвал нескольких человек, которым читал свое стихотворение. Из девяти названных трое в разное время были репрессированы, один из этих троих расстрелян, но лишь четыре года спустя.
4 Там же. С. 314—315.
5 ОГПУ испугалось. 10 июня ОСО пересмотрело дело, и Мандельштам был из Чердыни отправлен в ссылку в Воронеж. Жить и творить поэту оставалось четыре с небольшим года. В мае 1938 г. он будет вновь арестован и погибнет от голода и холода в пересыльном лагере под Владивостоком в конце декабря того же года.
6 Вильгерт В. Вся жизнь — Пасха Христова. М.: Отчий дом, 2001. С. 18.
7 Там же. С. 19.
+ 
Обновления сайта